Интервью Playboy: Рей Бредберри

Интервью взял Кен Келли в мае 1996-го года.

Кен: Помимо детей научную фантастику читают по большей части мужчины. Почему женщины интересуются ею не в пример меньше?

Рей: Что бы там себе ни думали борцы за права женщин, на земле две расы — женская и мужская. Мужской движут по большей части игрушки и наука, потому что единственное предназначение мужчин произвести потомство, а в перерывах между этим — убивать время. Поэтому им надо все время искать, чем себя занять. В мужчинах, помимо воспроизводства потомства, не заложено никаких центров мироздания, а женщины, напротив, с ними рождены: они способны создавать вселенную, растить, вскармливать и пестовать ее. Мужчины по большей части читают научную фантастику, чтобы пытаться создавать будущее, а женщинам это не надо — потому что они сами и есть будущее.

Кен: Многим не нравятся ваши разграничения по половому признаку. В интервью журналу People вы как-то заметили, что CD-ROM — штука больше мужская, чем женская, и на редакцию обрушился град писем от женщин, где вас называли сексистом.

Рей: О да. Больше никакого секса с ними! (Смеется.) Послушайте, все мужчины — чудаки, а молодые — так и вовсе психи. Мы любим игрушки. У меня их сотни, например. Так вот компьютеры — самые что ни на есть смазливые безделушки, вокруг которых мы носимся, чтобы почувствовать себя творцами.

Кен: Но эти безделушки — еще и ключ к будущему, разве нет?

Рей: Об Интернете говорят, что это якобы творческий инструмент для писателя. Чушь собачья. Я говорю: держитесь от него подальше и не трепитесь с людьми по всему миру, вместо того чтобы делать свою работу. Нас всех дурачит Билл Гейтс с партнерами. Посмотрите на Windows’95, например. Чистое надувательство.

Кен: Почему надувательство?

Рей: Потому что не дает людям ничего нового. А, кроме того, купив эту штуку, ты тут же покупаешь еще с десяток сопутствующих вещей. Это сотни долларов от людей, которые такие траты не тянут. Между прочим, Windows женщины тоже не покупают. Держу пари: если вы поднимете статистику их продаж, 80% покупателей составят мужчины. Молодые и старые психи, обожающие игрушки.

Кен: Для человека, сделавшего имя на будущем, у вас слишком скептический взгляд на хайтек.

Рей: Он не имеет никакого смысла, если ты не умеешь читать и писать. Ты никогда не получишь от него ровным счетом ничего.

Кен: Однако в хайтек вовлечены и процессы, когда ты читаешь и пишешь, разве не так? Например, сейчас можно писать интерактивные романы, когда читатели выбирают повороты сюжета и говорят, что хотели бы видеть в книге.

Рей: Никогда не говорите мне, как писать мои книги. Не пытайтесь придумать «лучший финал» и прочее. У меня нет на это времени.

Кен: Что заставляет вас писать?

Рей: До того как решить стать писателем, я решил стать волшебником. Я был маленьким мальчиком, который показывал со сцены трюк с фальшивыми усами, исчезающими по ходу фокуса. До сих пор иногда его показываю. Ну, а потом волшебством стало написание книг. А еще писатели пишут, потому что хотят, чтоб их любили. Меркантильно, наверное… Но мне писательство помогло еще и в другом. Когда я начал писать по-взрослому, я сделал для себя главное открытие жизни: я всегда прав, а все несогласные со мной — ошибаются. Никогда никого не слушайте, всегда идите своим путем.

Кен: Некоторые критики считают, что в вашей научной фантастике слишком мало науки и слишком много фантастики, чтобы можно было назвать ее серьезной литературой.

Рей: Мне все равно, что говорят технические служащие книжно-фантастического бизнеса. Они беснуются так, как будто я совершил убийство и не сел. Я использовал научную идею, чтобы выстрелить с ней раз и на всю жизнь. Вот этого-то они и не могут мне простить. До сих пор брюзжат, что 40 лет назад в «Марсианских хрониках» я неправильно описал атмосферу Марса.

Кен: Вы знали Олдоса Хаксли. Каким он был?

Рей: Очень вежливым. Настоящий английский интеллигент. Со всеми обращался как с гениями, что всегда льстило. Однажды мы участвовали в публичных дебатах о будущем американской литературы. Впрочем, я был разочарован, когда Хаксли отказался признать фантастику единственным путем развития этой самой литературы.

Кен: Ко времени вашего знакомства Хаксли уже вовсю практиковал психоделические трипы с препаратами. Не предлагал вам?

Рей: Я дал ему правильный ответ: «Спасибо, нет». Я никому не позволяю открывать двери восприятия в моей голове — а то потом не закроются.

Кен: Ваш «451 градус по Фаренгейту» предсказал непредсказуемое на годы вперед.

Рей: Так и есть. Когда О. Джей Симпсон удирал по трассе от полиции и вертолетов, в «Нью-Йорк Таймс» написали: «Это же прямо финал „Фаренгейта«!» Я посмотрел повторный выпуск новостей — боже мой, они ведь и впрямь правы. В финале моего романа Гай Монтэг убегает от книгосжигателей и наблюдает самого себя на телеэкранах каждого дома, каждой квартиры. Когда он окончательно сбегает из-под лап Механического Пса, жаждущее зрелищ общество недовольно настолько, что для его умиротворения убивают двойника Монтэга… Но самое ужасное — это то, что еще 43 года назад я предвидел политкорректность.

Кен: Неужто в «Фаренгейте»?

Рей: Да. Босс-пожарный в одном моменте там описывает, как всевозможные меньшинства одно за другим затыкают рот мыслящему обществу, приводя пример: «Евреи не любят литературных героев Фейгина и Шейлока — надо сжечь все книги с ними, запретить даже всякое упоминание. Черным не нравится негр Джим (в оригинале у Марка Твена — Nigger Jim. — Прим. перев.), сплавляющийся на пароме с Гекльберри Финном, — сожгите или хотя бы спрячьте все книги о Томе Сойере. Борцы за права женщин ненавидят Джейн Остен как слишком неудобную и старомодную — сорвать с нее голову! Апологетам семейных ценностей неугоден Оскар Уайльд — твое место на параше, Оскар! Коммунисты ненавидят буржуев — убить всех буржуев!..» Так все и происходит. Но если во времена «Фаренгейта» я писал о тирании большинства, то теперь я говорю о тирании меньшинств. В наши дни остерегайся и тех и других! Первые пытаются заставить тебя делать каждый день одни и те же вещи, вторые пишут мне, например, что стоило бы уделить больше внимания правам женщин в «Марсианских хрониках» или придумать больше чернокожих героев в «Вине из одуванчиков».

Кен: Вы что-нибудь отвечаете на подобные письма?

Рей: Мой ответ обоим сборищам одинаков: большинство вы или меньшинство — идите к черту, прямо в ад, вместе со всеми, кто попытается говорить мне, что делать и как писать. Сейчас все общество разделилось на разнокалиберные меньшинства, которые на деле суть те же книгосжигатели — они жгут книги путем их запрещения. Вся эта политкорректность, разросшаяся одиозными дебрями в студенческих кампусах, — дерьмо собачье.

Кен: Вы явно не сторонник морали, пропагандируемой СМИ.

Рей: СМИ? Да там только и новостей то, что об убийствах и изнасилованиях, которые мы не совершали, похоронах, на которых нас нет, и СПИДе, который мы стараемся не подцепить. И на каждую новость — по 15 секунд. Но, в конце концов, у нас до сих пор есть рука и пульт от телевизора, с помощью которых можно переключать каналы или вообще выключить все сразу. Всем своим студентам я советую никогда не смотреть теленовости.

Кен: А как насчет журналов? Вы с детства были их заядлым чтецом. Как сегодня с этим?

Рей: Сегодняшние журналы слишком глупы и дурковаты, чтобы их читать. Однако больше всего меня бесит то, что в них практически нет статей. Когда-то меня восхищали Forbes и Fortune, но сейчас их содержание не разглядеть за рекламой. Именно это и заставило меня три года назад устроить всеобщий разнос на съезде ведущих редакторов и издателей Америки.

Кен: Как это произошло?

Рей: Из искры возгорелось пламя, как только я понял, какой прекрасный шанс мне предоставили, пригласив к участию в этом съезде. Я взял с собой наглядные пособия — выпуски Forbes, Fortune, Good Housekeeping, McCall’s, Vogue и People. Взобрался с ними на трибуну, потряс страницами Good Housekeeping и говорю: «Позвольте мне сказать, в чем ваша настоящая проблема. Поищите здесь статьи — вы их не найдете». Потом так же потряс перед ними журналами McCall’s и Vogue: «И здесь то же самое». Затем взял Forbes и Fortune. «Вот смотрите, — говорю, — здесь на левой полосе начало статьи, вы начинаете ее читать и вдруг видите справа рекламу на целую полосу». И бросаю журналы вниз с трибуны. Вслед за тем хватаю People и спрашиваю их: мол, вы что, и в самом деле станете читать вот этот ад от Time Incorporated? И снова бросаю журнал вниз. Делаю паузу, чтобы они отошли от шока, и объясняю: «Журналам этой страны надо больше думать об образовании. Вам же нужны читатели в будущем? И что, вы собираетесь вместо воспитания читателей продолжать их дебилизацию с помощью того дерьма, которое печатаете? Да вы же уже через пару лет окажетесь с голой задницей. Неужто вас это не пугает? Даже меня пугает. Измените свой продукт и пригласите меня снова на свой съезд». Именно так и сказал — ну, а вдруг, думаю, они хоть как-нибудь почешутся, вдруг я их хоть как-то пронял.

Кен: Почесались?

Рей: Долго мне хлопали. Потом ко мне подошла Кристи Хефнер (одна из дочерей Хью. — Прим. ред.) с поздравлениями. А я даже не знал, что PLAYBOY был представлен на том съезде. На самом деле PLAYBOY ведь один из лучших журналов в истории, просто потому, что сделал столько, сколько не сделало ни одно другое издание. В свое время он печатал лучших мастеров короткого рассказа (в 50-х PLAYBOY активно публиковал Брэдбери. — Прим. ред.), не говоря уже о новеллистах и эссеистах, лучших деятелях искусства Америки. Проинтервьюировал чуть ли не каждого, кому было что сказать миру. Где еще найдешь такую палитру слога — от высокопарности до площадной вульгарности. (Смеется.) Я с самого начала полюбил PLAYBOY — потому что только у его редакторов хватало смелости заявить «Плевать, что скажет сенатор Маккарти», печатая отрывки из «Фаренгейта». Больше никому я бы их не продал — остальные просто боялись. И еще одну вещь я скажу — и многие парни, выросшие со мной в доплейбойскую эпоху, с этим согласятся: очень жаль, что у нас в отрочестве не было PLAYBOY. Окажись он у нас в 14 лет, у каждого было бы куда меньше проблем.

Кен: Вы оттачивали бы по нему писательский слог?

Рей: Я вас умоляю! Там просто картинки замечательные. В наше время ничего подобного не было! И больше мне тут сказать нечего, кроме того, что Хью Хефнер — величайший из секс-революционеров.

Кен: Почему вы стесняетесь описывать секс-сцены в ваших книгах?

Рей: Не вижу смысла писать порнушку, если в твоей личной сексуальной жизни все хорошо. Зачем тратить на это время?

Кен: Вообще довольно странно, что почти вся научная фантастика практически асексуальна.

Рей: Научную фантастику делает определенный тип людей. Большинство из нас женятся поздно; многие — маменькины сынки. Я жил с родителями до 27 лет! Подавляющее большинство научных фантастов, которых я знаю, взрослели очень долго. Они настолько глубоко погружены в свою тему, что до остального им дела мало.

Кен: Вы никогда не водили машину.

Рей: Ни разу в жизни. Когда мне было 16, я стал свидетелем ужасного ДТП с летальным исходом, погибло несколько человек. Домой шел буквально по стенке. От тяжкого ощущения отделался лишь через несколько месяцев и за руль садиться зарекся. Но вне зависимости от того, вожу я машину или нет, автомобиль — самое опасное оружие человечества. Машины убили больше людей, чем войны. В этом году в ДТП по всему миру погибло более 50 000 человек, и никто даже не заметил.

Кен: До недавнего времени вы слыли еще и единственным описателем будущего, боящимся летать на самолетах, не говоря уже о космических кораблях. Как вам удалось наконец отделаться от этой фобии?

Рей: Как-то я ехал с шофером через Флориду, и это заняло целых три дня, потому что чертова машина ломалась в каждом селе на нашем пути. Где-то на второй лопнувшей покрышке мне было откровение. Отчетливый глас с небес прокричал: «Лети, дурачок, лети!» (Смеется.) Сорок лет я боялся, что начну бегать по салону самолета и просить высадить меня прямо здесь и сейчас. А теперь вот летаю постоянно. Сажусь в хвосте, расслабляюсь, улыбаюсь в иллюминатор, почитываю журналы. Словом, веду себя так, как человек, который вовсе не боится летать.

Кен: Вы верите в Бога?

Рей: Я одновременно верю и в Бога, и в теорию Дарвина, что на самом деле одно и то же. Все это довольно таинственно. Возьмите Вселенную: она была и будет всегда, что в принципе невозможно. Нет ей ни края, ни конца. Факт, что солнце дало жизнь планетам, потом планеты остыли, пошел дождь — и мы рыбами выползли на сушу из Мирового океана. Обрели руки, ноги, стали ходить, а не ползать. Как неживое вдруг решило стать живым? Вдумайтесь в эти вещи. Нет тому объяснения. Нет никакой теории.